Мягкая, прохладная кожа пальцев оставила влажные разводы на матово-чёрной поверхности обложки. Податливая гладкая кожаная поверхность приятно прогибалась под почти ласкающими движениями. В углу как-то смешно и некстати красовался небольшой чёрный бантик, изрядно обтрепавшийся на концах. Слеза капнула тихо и неожиданно, безвольно и трепетно растекаясь озерцом на поверхности старого фотоальбома. Альбом перевернули, и слеза столь же безропотно потекла вниз серебристым скорбным ручейком. С некоторым благоговением на секунду задумавшиеся пальцы нерешительно коснулись первой страницы и перевернули её. Узенький длинный ноготь в белых пятнышках нежно обвёл контуры детского личика, столь чисто и искренне улыбавшегося. На руках у весёлой девчушки испуганно таращила дикие глаза Скитти...

…Я даже не успела понять, что происходит. Был свет – стала тьма. Глухая, непроницаемая, безразличная. Тряска, крики, шум, всё слилось в один монотонный гул. Я была в отупении, и даже совсем не удивилась, когда меня посадили в странную прозрачную коробку. Страх, гнев и понимание случившегося пришло позднее, когда десятки наивных детских глаз буквально раздевали меня, с утилитарной нежностью одаривая взглядами. Я не удивилась, я только смертельно испугалась, когда меня вручили девочке с лихорадочно, неестественно радостными глазами. Она уткнулась в меня носом и счастливо улыбнулась. Быстрая белая вспышка ножницами вырезала кусочек остальной реальности…

…Нежные руки оторвались от фотографии смеющейся девочки с каштановыми волосами, голубыми глазами и огромным бантом-бабочкой. Оторвались, хоть и с сожалением, от перепуганной насмерть маленькой дикой покемонки. И с упоением принялись поглаживать фотографию той же девочки, столь же бесхитростно смотрящей в объектив, и её сбитой с толку Скитти, с животным ужасом и ненавистью глядящей на тренершу…

…Мне было жутко и необычно. Я даже не могу этого описать толком. Я должна следовать за ней. Это мне подсказывало всё моё существо. Каждая клеточка моего маленького тела тянулась вслед за ней, как подсолнух за солнечным диском. Каждая клеточка тела, но только не чувства. Они взбесились. Одни гнали меня за ней снова и снова, невзирая на истёртые в кровь лапы, другие же столь знакомо и ласково нашёптывали "В лес, в поле, к реке… Дальше, дальше, дальше… К себе!" И я не понимала сама себя. Меня одновременно восхищала и ужасала эта ничего не замечающая персона со всклоченной каштановой шевелюрой. Она легко понимала меня в битве, направляя на противника, возвращая веру в себя в трудные минуты, и столь же легко не смотрела на раны, грязную шёрстку, растерянный вид. Понять её… Возможно ли? Сделала бы она хоть шаг навстречу. Но она с такой упорной уверенностью рвалась всё вперёд, не жалея ни моих, ни своих сил. Вправе ли она была от меня чего-то требовать? Не знаю. В любом случае, я всегда шла за ней. В голове всё путалось, мешалось, реагировало, взрывалось и меняло цвет, превращаясь из жидкого состояния в газообразное, вылетая из головы и конденсируясь обратно с бесполезным упорством. Меня это всё не трогало. Я бы отдала многое за то, чтобы умереть. Жить не хотелось вообще. Это казалось столь же занятным и увлекательным делом, сколь барахтанье в зыбучих песках. Этим я только ускоряла… что? Не смерть. Что-то другое. Я не знала, что. Но это не пахло ничем хорошим. Я боялась сама себя и хотела, желала, мечтала, молила о смерти. Но смерть корчила рожи из холодных глаз Арканайнов, смеялась в топких болотах, чуть жалостливо блистала солнечным светом на оружии офицеров Дженни. Но не показывалась, нет. Она стыдливо пряталась за всеми возможными завесами. И я привыкла…

…С затаённой грустью пальцы пробегают в последний раз по волосам девочки и резко перепархивают на другой снимок. Герои всё те же. Добавился лишь старик с цепкими, грустными глазами. Девочка выглядит возмущенно и воинственно, вздёрнутый подбородок тараном выставлен вперёд. На мордочке Скитти – умиротворение. Будто перебирая невидимые нити-струны прошлого, пальцы проходятся по очертаниям в лихом аккорде…

…Я. Я. Я. Что со мной? Мы дошли до Башни Ростка. Тренерша задалась целью покорить её. Бочком-бочком с неповторимым лукавством в глазах она проскальзывала мимо напыщенно-печальных старцев, пока те не заметили её и не вызвали на бой. Некоторые не зевали и не давали ей проходу без боя, но их Беллспрауты не могли равняться со мной. Это наполняло меня странным чувством превосходства и лицемерным подобием жалости. Мы добрались до верха в рекордно короткое время – всего полчаса ушло у нас на подъём. Нас встретил старый человек в тёмном одеянии. Он мне понравился столько же, сколько может нравиться врач-диагностик. Он не столько сражался ради победы, сколько смотрел на меня, на неё, на нас вместе и оценивал, измерял, сопоставлял. Я благоговела, доверяла и боялась, как боятся тяжелобольные подтверждения наличия хвори. Но мне-то бояться было нечего. Говорил он не со мной. А ей он сказал, что она должна больше присматриваться ко мне. Я ждала ещё чего-то. Но он просто посмотрел на меня. И больше мне ничего надо не было…

…Пальцы соскользнули с края карточки, как с края спасительной соломинки, и обречённо опустились на следующее фото. Опять она, опять её Скитти. Только теперь они поменялись ролями: девочка выглядит ошеломлённой и испуганной, а Скитти у её ног, вся в крови, выглядит неестественно, потустороннее, дьявольски довольной…

…Это здорово врезалось мне в память. Тренерша сильно поменялась после речи старца. Я была счастлива. Мы путешествовали вместе опять, без устали, до отвала, но в этом появилось что-то, и это что-то держало происходящее на грани доверия. Доверие это было не толще и не шире лезвия бритвы, и столь же остро резало иногда мокрые от слёз глаза, но оно было. И этого мне хватало с лихвой. Пока что. Он пришёл, вошёл, ворвался стремительно и неожиданно, как пришла и забрала меня тьма. Он тоже был новой страницей. И тоже представлял тёмную часть жизни. Я не знаю его имени. Он был из ТР. Его покемон – Майтьен. Он ничего не сказал, просто молча протянул руку. Два взгляда скрестились, и медленно, плавно, как пёрышко, как балерина в прыжке, как при замедленной съёмке на руку приземлился плевок. Сухой, короткий, радужно взблеснувший в лучах солнца брызгами, плевок. Всё было молча. И взрослый, сухопарый и уверенный в себе Майтьен тоже молча и как-то торжественно, будто играя роль в пьесе, подошёл ближе, ближе, так мучительно близко… Я тоже молчала. Это такие правила, правила игры. И так же медленно, с мучительным и оттого более острым наслаждением он всадил зубы мне в горло, всё глубже, глубже… Освобождённая от рутинного и сонного артериально-венозного движения кровь бурным радостным водопадом полилась, кипя и переливаясь, толкаясь у выхода, всё дальше, дальше, дальше… Тепло и жизнь и свет и свобода, всё толкалось, кипело и рвалось куда-то вверх, вниз, во все стороны… И тьма, милосердный палач тьма снова забрала её…

…Пальцы нервно бледнеют, непроизвольно сжимаясь и разжимаясь, оставляя ногтями еле заметные борозды на фотокарточке. Они мечутся, то почти срываясь на новую фотографию, то пугливо и консервативно вцепляясь в прежнюю. С какой-то отчаянной обречённостью они перескакивают вперёд. От новой картинки чуть не пахнет лекарствами, извечным и въевшимся духом больниц. Девочка, бледная и осунувшаяся. С ней маленькая Мэрилл, и насупившаяся, замкнутая Почена, только в глазах которой читается страх и беспокойство…

…Я очнулась. Было как зимой: бело, холодно, строго. Я в поке-больнице. Смятое и раздавленное горло пульсирует с ржавым ноющим скрипом. Взбунтовавшаяся кровь удивительно быстро сменила настроение и вновь с рабской покорностью обслуживала моё тело. Я была жива. Жива. Хорошо, нет, да? Я даже не знала. Не в этом дело. Знание этого наполняло тело упругой силой. И я уснула. Меня выписали довольно скоро. Мы сидели на лужайке: я, Мэрилл, почена и тренерша. Они все смотрели меня с жуткой виной в глазах, а за прядями волос тренерши чётко обозначались тесёмки маски. Что, что она скрывает? Маска была радостная, улыбчивая и слегка задумчивая. Но они-то, они, они не умели врать! Но видимо, покемоны ничегошеньки не знали. Целый день все были заняты только мной. Это было не столько приятно, сколько утомляло, но нельзя же разочаровывать их… И я стойко сносила все ласки.

– А теперь тебе пора спать. – Твёрдо объявила тренерша, поставив на разговоре жирную чёрную точку, влажно блестевшую под лучами закатного солнца. – Ты ослаблена, набирайся сил.

Пять с половиной граммов фальши чётко и ясно виднелись на весах, пять с половиной, крупинка к крупинке. Фальшь была нарочитая, приторная и ярко-розовая. Такой посыпают торты нелюбимым родственникам и кладут такую в чай начальникам. Я никогда не любила её сладкого, дымчатого, обволакивающего запаха. И свернулась калачиком, навострив уши.

– Мы… Мы должны сделать… – голос девочки срывался то и дело, как будто неумелый звукооператор записал её голос и сейчас прокручивает плёнку. – Мы должны сделать для неё всё. Я буду искать любые средства, вы же не дайте ей узнать о возможной смерти. Сестра Джой сказала, что она умрёт в течение месяца. Вы верите? Вы верите? – с вызовом и гневом вопрошала тренерша притихших покемонов.

Почена отвела глаза. Мэрилл же была куда наивнее и доверчивее, и с честью выдержала взгляд хозяйки.

– Хорошо.

А внутри меня образовался стержень, холодный и тонкий, и он притягивал к себе все мои внутренности, заражая их холодом. Холод полз так мучительно медленно, зубами-иголочками впиваясь в ткани. Я заснула.

А когда проснулась, то зарыдала. Мне надо было избавится от стержня, выплакать, вытащить его, а то он приморозил меня всю к себе. Почена вмиг подбежала ко мне и со всей силы дала мне лапой по голове. Это было больно, но стержень от этого удара раскололся и стал плавиться. А голос Почены звенел в ушах, наполняя их протяжным гулом:

– Ты! Будь сильной, дура, будь сильной! Тряпка!

Почена сердилась и на меня, и на себя, и на тренершу. Мне было смешно, и я больше не могла этого сдерживать. Мир звенел, пропитанный моим смехом до краёв, и я смеялась, хохотала, хихикала. Почена тихо отошла.

– Я нашла! – тихо произнесла тренерша однажды, и мы поехали.

Я сидела у неё на коленях и задумчиво смотрела в окно. Оно было чистое, девственное, неисцарапанное и неисписанное. Сквозь него всё было прекрасно видно. Через открытый люк автобуса задувал свежий бодрящий сквознячок. Небо было таким голубым, сочным, нежным, свежим и невыразимо юным, что хотелось плакать. Нет, не хотелось. Просто хотелось. Да ничего не хотелось. Было так мирно и спокойно. И я знала, что сейчас я могу умереть. Даже не доехав до бабки-знахарки, моей последней надежды. Небо было спокойно-вечным, но нет, не ленивым. Величественным, королевским, и бездонным, как детский взгляд. Неожиданно колени тренерши исчезли. Я была в небе, там, среди этой потрясающей осенней голубизны, ничем не тронутой, ни облаками, ни самолётами, ни ракетами. Это было Небо, не то, что видим мы… И я почувствовала себя такой лишней, глупой и чужой здесь, среди этой спокойной синевы. И повинуясь моему желанию, она нахлынула, нежно смывая и распутывая узы жизни. Но сеть не хотела отпускать, рвалась, тянула и больно резала душу. Жестоко и беспощадно в слепом отчаянии тело цеплялось, поспешно пуская ростки. Была ли это голубизна, жизнь, тело, душа, смерть? Я не знаю. Меня терзало, резало, давило, скручивало. А перед глазами стояло Небо, светлое и спокойное, как озёрная гладь шелкового платья. И я растворялась и таяла, как сахар в горячей воде, и нити медленно растворялись… И я стала всем. Я стала Вечностью. Я прошептала маленькой Скитти, уютно свернувшейся на коленях у закусившей губу взъерошенной девочки:

– Скажи спасибо…

Маленькая покемонка на выдохе тихо мявкнула и больше не вздохнула…

…Пальцы мягко и просяще провели по небесной голубизне, запечатлённой на снимке, словно желая окунуться туда и раствориться, а потом резко отпрянули в диком ужасе. Мягко, ласкающее-нежно, белые тонкие пальчики с лёгким стуком закрыли альбом…

Джесси        15.10.03